| Предыдущий рассказ | Содержание | Следующий рассказ |
|
|
||
| Предыдущий рассказ | Содержание | Следующий рассказ |
Однажды я прочитал рассказ об Авиаторе я восхитился живости его передачи, что порой не хватало другим авторам... Но забыл его... Затем летал на мотоцикле... прошёл пол пути до сегодняшнего момента... и перечитал его... и восхитился им... Чёрт возьми, как он смог, увлекаясь путешествиями и экстремальными ситуациями, Но, никогда не летая, полностью понять человека летающего???… Но он понял. Я не знаю, но он отобразил полностью, те ощущения, которые испытываешь при ужасах катастрофах... И когда Ты. На Вершине...
Я изменил рассказ данного автора... примерно на 1 процент...
1
Авиатор, напрягал окостеневшие от усилия руки, повернул к перелеску, промчался в зелёным меху хвойных деревьев, белой змеёй шоссейной дороги, маленьким, как карандаш, бревном шлагбаума, увидел двойную черту рельс и понёсся над ней, на высоте пары сажен с самой большей, какую мог развить аппарат, скоростью. Слева, уходя к пурпурному, гаснущему в облаках солнцу, расстилался сизый ржаной туман хлебных полей. Впереди, белея маленькой, как яйцо, церковь, открывалась даль. Справа теплился в низких лучах зари мохнатый, полный теней, лес. Затем всё пропадало, и опять в пустынной тишине вечера на высоте идущего человека нёсся над чёрным шоссе, трескуча гудя, сильный конь. Бешеная струя воздуха била авиатора прямо в лицо. Перед вылетом авиатор выпил бутылку коньяку, но не опьянел, а только начал особенно резко и отчётливо сознавать всё: своё положение состязающегося на скорость, на которой, параллельно земле, нёсся вдаль, воздушную пустоту кругом аппарата, стоголосый рёв мотора и время. Часы, укрепленные перед ним, показывали сорок минут девятого; полёт начался утром. Вместе с этими, имеющими прямое отношение к успеху или неуспеху, мыслями так же ярко представлялось другое: шумный вчерашний ужин, музыка, присутствие высокопоставленных лиц, лестное в глубине души для детей воздуха, вчера ещё никому не известных заводских механиков и электротехников; вызывающие оживление женских лиц, шампанское... Лезли также в голову разные пустяки, как, например, то, что машину Фармана кто-то назвал шарманкой, а пилот Палицын хлопочет о казённой службе. Солнце село, ореол его, пронизывал светом сказочные страны заревых облаков, сиял ещё некоторое время пышными колоннами красного и золотого блеска, побледнел, осел ниже, загородился волнистой темнотой туч, вырвался из-под них пепельно-светлой щелью и погас. Мотоцикл нёсся в прохладной мгле; по сторонам изредка доносились неразборчивые восклицания, крики; звуки эти, отдавались от пространства, словно поверхности озера, казались призрачными голосами пространства, потревоженного в своём величии.
С наступлением темноты авиатор стал волноваться. Рой маленьких и больших страхов летел рядом с ним, заглядывая в воспалённые ветром глаза. Сначала явилось опасение, что он собьётся с дороги, затем, стараясь представить, в каком положении находятся летящие сзади соперники, авиатор видел их то нагоняющими его, то отстающими всё больше и больше; невозможность определить действительное расстояние между собой и ими приводила его в состояние мучительного беспокойства и раздражения. Конечный пункт бешеной гонки находился теперь не далее сорока вёрст, а призовые деньги, казавшиеся в начале полёта чем-то очень ещё сомнительным, рисовались теперь авиатору во всей силе почти взятого крупного капитала, были близки, принадлежали ему, он думал о них, как о своей собственности. Эти деньги ему были нужны чрезвычайно; в течение последних месяцев Киршину не удалось взять ни одного, существенного по сумме, приза, он жил неаккуратно получаемым от фирмы жалованьем, и для зимы нужно было сорвать этот, по-видимому, дающийся приз.
Стремительный гул мотора кружил голову. Ещё быстрее, чем мчался над невидимой землёй аппарат, быстрее двигателя, делающего сотни оборотов в минуту, летела тревожная мысль, опережая мотоцикл. Авиатор вспомнил, что между шестью и семью часами обогнал его барон Эйквист; барон мчался, догоняя с каждой секундой; со стороны было похоже, что плавно болид набирает скорость с телом и маркировками Эйквиста на переднем обрезе; мотоцикл взял меньший радиус; на трассе были видны чёткие очертания машины, как вдруг, совершенно отчётливо, глядя сзади вперёд, авиатор увидел, что колёса аппарата барона из мелькающего прозрачного круга, потемнев, превратился в ясно обрисованные не подвижные части колёс.
"Падает", - с тупым равнодушием гладиатора подумал пилот вздрогнул и не обрадовался, но что-то вроде весёлого страха овладело его душой; мотоцикл же, резко швырнув в сторону наездника, упал оземь разбивая все свои части..., голова барона поднялась в черноте пашни, полная, вероятно, немого ужаса. Авиатор пролетел над ней, стиснув зубы и думая, что вот одним конкурентом меньше. Но, вспомнив, что с ним может случиться то же или ещё хуже, пожалел Эйквиста. Теперь, когда никто больше не летел впереди него и, следовательно, от прочности аппарата, состояния погоды и выносливости самого пилота зависел окончательный успех в состязании, авиатор, пугаясь назойливых представлений, отталкивая их, но этим ещё более подчиняясь их власти, увидел себя падающим стремглав, головой вниз. Он и его товарищи постоянно думали о катастрофе. Слово это, соединённое с опасениями, печальной тенью неотступно царило в их душе, укрепляясь частыми газетными сообщениями и слухами; именно так спит и ходит с мыслью. О неурожае крестьянин, отряхивая вечером сошник, а утром выходя во двор смотреть из-под руки небо. Чем больше делал авиатор полётов, чем успешнее, эффективнее и благополучнее совершал он самые рискованные предприятия, тем прочнее сживалась его душа с неотступной печальной тенью. Когда, совершив полный круг, мысль о катастрофе заставила авиатора пережить воображением все мелочи безобразной смерти, а аппарат, деловито ревя мотором, неистово рвался в темноту - вдруг обманчиво - близко в дрожащем, светлом тумане заискрились огни города. Авиатор нервно, по-детски рассмеялся, морщась от набегающих слёз. Через двадцать, тридцать минут он, первый из пяти, грянет, встревожив воздушным гулом тёмные улицы, на гигантское финишное шоссе, и звонки телефонов дадут знать всем о его прибытии. Авиатор, привстав, повернул руль и затосковал, почти больной от желания сейчас, не бензином, взрывом мысли очутиться на месте. Тогда, застучав особенно громкими, неправильными ударами, мотор сделал перебой, остановился, зашипел и стих. Неистовый стук похолодевшего человеческого сердца сменил его. Аппарат умер... С перекошенным внезапной болью страха лицом, пилот, не осознавая вполне силы удара, направил руль прямо к поворотам шоссе, сделав оптимальным проходы поворотов без ускорения понял, что конец и сказал: "Боже мой, что за штуки! Конь, Коняшка, ради бога!.." Мотоцикл быстро, удерживая равновесие, скользил вперед, но кренясь в стороны. В этот момент, летящий на встречу примитивный шарик, наполненный гелем, поравнялся с лицом авиатора. Трагическое усилие человеческой воли, созданное из пота, крови и слёз, - огромный аппарат - бессильно никнул к земле, игрушка продолжала лететь. Авиатор, подняв руку, ударил с разлёта кулаком шар, шар тихо порвался, и выпустил свистящий газ, вспыхнул, сверкнул огненными клочьями и исчез, среди деревьев, покачнулся и затрепетал.
2
Толчок был не силён, но резок. Колени авиатора подскочили вверх, на плечи словно упала тяжесть, зазвенело в ушах; он сидел не шевелясь, с душой, смятой неожиданным ударом судьбы, потом, сутулясь от острой боли в спине, вылез в кусты, шатаясь, подобно животному, оглушённому палицей лесника; зажёг дрожащими пальцами электрический дорожный фонарь, увидел среди стволов в белом свете краски аппарата, сел на землю, обхватил руками колени и застонал.
Переход от бешеного движения к полной неподвижности страшно походил на смерть, на испуг падающего с обрыва жизни в пропасть молчания. Ещё минуту назад живой, терзающий лицо воздух, в котором аппарат летел всей тяжестью человека, железа - стал чужд пилоту, стал не доступен и далёк, как ускользнувшая с надменной улыбкой из грубых объятий женщина. Тот воздух, что окружал его на высоте трёх аршин от земли, был другим воздухом, папертью, прихожей атмосферы, преддверием голубого бога. Авиатор мог видеть сквозь него, хватать его руками, дышать им; мог подпрыгивать в припадке ярости на высоту аршина, двух, взлезть на дерево и вытянуть руки вверх - он всё равно принадлежал теперь неподатливой, крепкой земле; живая связь меж ним и пространством исчезла. Из одного мира он перешёл в другой.
Авиатор встал, поднял фонарь над головой, осветил место падения и закрыл глаза. В тот же момент он почувствовал, что отделяется от земли и мчится - это была иллюзия, инерция впечатлений.
Понемногу удар, нарушивший связную душевную жизнь авиатора, стал для него фактом. Удвоив внимание, авиатор приступил к тщательному осмотру машины. Повреждение бросилось ему в глаза не сразу, - он заметил его лишь после нескольких минут торопливой работы. Оно было серьёзнее всяких предположений; о починке на месте нечего было и думать.
Лётчик стоял с опущенной головой, без шапки. Земля и воздух были одинаково противны ему. Поднеся к губам флягу, висевшую на поясе, Киршин сделал несколько крупных глотков, вспомнив летящих, быть может, близко уже, соперников, и ревнивая, яростная тоска вырвалась из его груди. Он знал, что надо как можно скорее бежать с прогалины, искать людей и попытаться, если возможно, привести аппарат в годное состояние, но тоска и усталость делали авиатора неподвижным. Он обдумывал положение остальных участников состязания. "Барон может упасть ещё раз, - сказал Киршин ведь упал же я. И остальные..." Он представил ряд катастроф, без малейшего сожаления; один за другим, в гневной работе его мысли, подлетая к невидимой запрещающей черте, аппараты, резко шарахаясь, перевёртывались и падали. Ночная сырость проникала в разгорячённую спиртом и движением грудь Киршина; мысли, постепенно возвращаясь к действительности момента, утратили болезненную остроту, сменяясь тем настроением равнодушия, когда сознание безучастно отмечает трепет и боль. Ещё раз осмотрев и тщательно заметив лесную прогалину, в центре которой, как бы сливая с тишиной леса свою внезапную горестную тишину прерванного полёта, жался поврежденный аппарат, пилот, спотыкаясь минут пять в ямах и заросших травой корнях, вышел к безлюдному повороту шоссе. Пахло улегшейся свежей пылью, болотными цветами и хвоей. Ряд деревянных тумб шеренгой выходили из мрака; по обеим сторонам дороги шли ровные канавки, пилот видел, что предположения его, пожалуй, верны, - он находился в дачном посёлке. Пилот шёл развалистой походкой человека, отсидевшего ноги; растрёпанный, грязный, он произвёл бы днём впечатление бездомного шатуна, пропойцы. Навстречу ему шёл господин с дамой, куря сигару: дама, эффектно подхватившая платье, казалась стройной и молодой, но авиатор остановил их усталым, безразличным движением руки и, заговорив, услышал, как хрип и слаб его собственный, обыкновенно звонкий, голос.
- Будьте добры... - сказал он почти в затылок не сразу остановившемуся господину, - я - авиатор Киршин, я опустился с машиною тут, в лесу... Куда мне, то есть, где бы мне отыскать урядника или кто тут?... полицию!...
- Ах, ах! - воскликнула дама, лётчик в темноте различил её вдруг заблестевшие под шляпой глаза, а господин, выпустив руку дамы, от удивления потерял осанку.
- Ах, ведь мы слышали...- чрезвычайно громко и радостно сказала дама. - Костя, помнишь, над головой - как автомобиль... даже страшно! Очень приятно...
- Первый раз в жизни...- ненатуральным, фальшивым взволнованным голосом подхватил господин, - я вижу человека-птицу... извините... так неожиданно...
- Где полиция? - хмуро спросил Киршин.
Дама подошла ближе, он увидел её красивое, недалёкое лицо, простодушное лицо; она чем-то напомнила ему жену, плакавшую вчера от страха.
- Отчего вы упали? Вы ранены? - торопливо спросила дама.
- Передача остановилась, - каменно проговорил лётчик, махнул злобно рукой и быстро пошёл дальше, оставив позади застывшую от волнения и неловкости пару. Через десять шагов он разразился, дав себе волю, ругательствами и проклятиями. Брань звонко неслась в тишине, будя лес. Освещённые окна дач блеснули слева и справа, в это время глухой шум, неопределённое гудение воздуха остановило его.
- Что это? - сказал авиатор. Неясное подозрение сжало его сердце. С упрямым выражением лица, склонив, как бык, голову, расставив ноги, авиатор стоял, прислушиваясь. Гул рос и определялся, его можно было сравнить с быстрыми, дробными, сливающимися в одно, глухими выстрелами. Лётчик, стиснув зубы, заткнул уши пальцами, - он не хотел слышать; стремительный рёв мотора бросил его в пот; нагибаясь, как будто летящий над ним аппарат мог разбить ему голову, авиатор побежал изо всех сил к светящимся окнам дач; через мгновение длительный, резкий гул раздался в вышине прямо впереди Киршина, заставил пережить пытку отчаяния, горя, бешенства и, отдалившись, затих. Это шёл молодой, совершающий четвёртую гонку, Савельев.
Подходя к улицам, авиатор внутренне смолк. Теперь, когда не могло быть никакой надежды оказаться первым, возбуждение исчезло, уступив место покойному желанию идти, не думая ни о чём. Особенное, незлобное воспоминание воскресило Киршину цветной шар- игрушку, светившийся изнутри светом детской ёлки, - маленький, плывущий вверх, повинуясь несложному физическому закону. В воспоминании этом был смутный оттенок далёкого от дел и борьбы спокойствия. А жюри всё-таки должно уделить Киршину часть призовых сумм...
Подумав это, Авиатор заметил городового, спокойно подошёл к нему и, улыбаясь привычно- рассеянной улыбкой человека, стоящего на виду, объяснил положение...
| Предыдущий рассказ | Содержание | Следующий рассказ |